Наш постсоветский новояз

Б. Сарнов, С. Гогин. Наш постсоветский новояз. Неспособность расстаться с устоями советской жизни отразилась на языке

В 2002 году писатель Бенедикт Сарнов выпустил книгу «Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма». Это рассказ о языке, порожденном советской эпохой в разные ее периоды — от рождения до упадка.

«Президиум», «Союз нерушимый», «Враг народа», «Партбилет», «Дружба народов»… За каждым из этих и десятками других понятий — занимательные истории или, наоборот, трагедии людей и целых народов, а также личные воспоминания автора. Новые времена, наступившие с перестройкой и экономическими реформами, породили новый лексический пласт, своего рода «новый русский новояз», который обосновался на страницах газет и журналов. О языке постсоветской эпохи — разговор с Бенедиктом Сарновым.

* * *

— Через девять лет после революции 1917 года вышла книга Селищева «Язык революционной эпохи. Из наблюдений за русским языком последних лет. 1917—1926». В ней уже был огромный запас слов, которые принесла с собой революция. У нас с начала нашей «капиталистической революции» прошло уже больше десяти лет. И я подумал: а можно было бы составить словарь такого же объема? Думаю, нет, и вот почему.

Русская революция 17-го года действительно была грандиозным катаклизмом, она взорвала старую жизнь, перелопатила ее до дна. Розанов писал, что Россия «слиняла в три дня». Хлынул поток новых слов, которые органично вошли в язык: «колхоз», «совхоз», «собес», «партком»… Без них нельзя было обойтись (отделения Пенсионного фонда до сих пор называют «собесами»). Язык отразил всю глубину и мощь этого катаклизма.

То, что происходит сейчас в постсоветском политическом языке, отразило, как мне кажется, принципиально иную коллизию. Это нечто ублюдочное, половинчатое. С одной стороны, мы устраиваем торжественные похороны царской семьи, с другой стороны, Ленин продолжает лежать в Мавзолее. В качестве гимна мы имеем помесь старого советского с «Богом хранимая». Один символ государства — двуглавый орел, другой, армейский, — красный флаг. Эта половинчатость, межеумочность, нежелание и неспособность расстаться с устоями советской жизни — это нашло свое выражение в языке. Возьмем названия постсоветских учреждений: как причудливо у нас это сочетается — префектура и управа! Управа такой-то префектуры. Ну вы решите, куда хотите двигаться!

Поток самых живых слов, вошедших в язык, связан с тем, что реально произошло: с крахом социалистической экономики и возникновением рынка, новых экономических отношений, основанных на деньгах, а не на принуждении. Какие это слова? «Баксы», «грины», «зеленые», «обменник», «челнок», «челночить», «растаможивать», «пирамида», «лохотрон»… Это один слой. Есть небольшой слой, связанный с отторжением старой советской системы: «совок», «коммуняки». Что касается политического жаргона… Советский политический жаргон (за вычетом лицемерной болтовни о свободе) был все-таки более осмысленным, нынешний же — совсем уже нагло фальсифицирует реальность: например, полуфашистская партия называет себя «либерально-демократической». Я считаю, что «правые» много потеряли из-за неточного и непонятного народу названия своей партии. Народ не смог понять, за кого они — за богатых или за такой общественный и экономический строй, при котором и бедные будут жить лучше, чем при сталинско-брежневском социализме.

— В современных СМИ прослеживается тенденция криминализации лексики: «наехать», «замочить», «кинуть», «заказать», «опустить», «крыша»… Причем этот пласт настолько укоренился, что, кажется, по-другому и выразиться уже нельзя (а может, просто лень искать более литературные эквиваленты). Что первично в этом процессе: криминализированное общественное сознание, которое коррумпирует язык прессы, или сам язык криминала, настолько отравивший сознание журналистов, что они уже не способны выражаться по-другому?

— И то, и другое плюс еще желание журналистов пококетничать живой речью: мол, как народ говорит, так и я. Даже Чубайс, человек вполне интеллигентный и умный, и то однажды «лажанулся», сказав про МВФ: «Мы их кинули».

Этот процесс начался давно, в старое советское время. В стране ГУЛАГа одни (огромный процент!) сидели, другие — жили и росли вблизи лагерей, третьи служили «вертухаями». В лагеря попадали сначала высокопробные интеллигенты, потом мальчики и девочки — за колоски, потом военнопленные. Все слои населения прошли через эту мясорубку. Было бы странно, если бы эта зараза не распространилась. У Евтушенко было такое стихотворение: «Интеллигенция поет блатные песни, она поет не песни Красной Пресни». Наум Коржавин отреагировал эпиграммой: «Интеллигенция поет блатные песни, вот результаты песен Красной Пресни».

А сейчас пошел криминальный и полукриминальный бизнес. Приятель моего сына имел небольшое дело, преуспевал, но в конце концов подвернулся случай, он уехал в Германию — «чистокровный» русский, без знания языка, в 40 лет! Я его спрашиваю: как ты решился? А он отвечает: «Чтобы заработать свою тысячу баксов, я должен был ежедневно нарушать Уголовный Кодекс. Я больше не могу!» Отсюда все эти разговоры — даже и в интеллигентных семьях: «На моего сына наехали…». Так что этот пласт постсоветского новояза порожден криминальным характером самой жизни. Я однажды возвращался из Анталии в самолете, набитом «челноками», так в аэропорту на таможне их мордовали как хотели! Отсюда и все эти вошедшие в язык выражения: «отстегивать» и т.п.

— Должен ли журналист, соприкасающийся с этими явлениями, искоренять криминальную лексику из своей речи?

— Мне кажется, он должен показывать свое отношение к этим словам, употреблять их с иронией, дистанцироваться от них с помощью оговорок: писать — не «опустили», а — «как теперь говорят, «опустили». Я совсем не пурист и считаю, кстати, что и ненормативная лексика — это мощная, живая, яркая краска языка. Но я в ужасе от того, что слышу на улице: мат стал повседневной речью, нормой языкового общения и поэтому перестал быть краской вместе со всем, что в ней было яркого и выразительного.

Что касается языка журналистов, то это полное одичание. У журналов и газет нет денег, в результате упраздняется корректура, отдел проверки (в одной солидной газете как-то прочитал, что «Гулливера» написал Даниэль Дефо). Да и высоколобые интеллигенты иногда несут такую чушь. Впрочем… У бывшего министра обороны маршала Устинова была прекрасная петербургская речь, а Горбачев говорил «нАчать», но я все-таки Устинову предпочитаю Горбачева. При все при том хочется, конечно, чтобы наше высокое начальство было поинтеллигентнее.

— А вы заметили, что криминальный жаргон стал чуть ли не официальным языком власти? Взять хотя бы уже классическое «мочить в сортире». Или тот же Путин играет с мальчишкой в шашки, пацан проигрывает, и президент ему говорит: «Сливай воду!» Это по телевидению видит и слышит вся страна. Или он же, обращаясь к предпринимателям-экспортерам: «Пыль замучаетесь глотать!». И народ это воспринимает с энтузиазмом. Почему?

— Путин, конечно, прекрасно понимает лексическое своеобразие этих выражений. Думаю, дома он своим дочерям не скажет: «сливай воду». Да, это популизм! Желание показать близость к народу. Конечно, он нарочно сказал «мочить в сортире». Вот у Ленина, что поразительно, не было имиджа народного героя: маленький, картавенький, и не приспосабливался к народу, говорил непонятные слова «экспроприация» и «буржуазия», а успех был — колоссальный.

— Советская власть, как вы выразились в своей книге, установила языковую доминанту, с помощью которой контролировала общественное сознание. Можно ли в современной прессе и на телевидении найти языковые явления, которые соответствуют политике «вертикализации» власти?

— Политический жаргон, к которому прибегает власть, эту доминанту безусловно отражает. Например, через эвфемизмы: «контртеррористическая операция» вместо «войны»... Это типичное лицемерие власти. Да, она навязывает свои штампы, но при Советской власти была государственная «монополия на речь», а теперь язык «огрызается», причем талантливо: «прихватизация», «дерьмократия»…

— Является ли, по-вашему, термин «вертикаль власти» эвфемизмом, маскирующим понятия «авторитаризм» или «диктатура»?

— Конечно, это эвфемизм, синоним авторитаризма. Практика большевиков показала, что с нацией, с народными традициями, с языком можно сделать что угодно. Авторы «Козьмы Пруткова», забавляясь, придумали «Проект о введении единомыслия в России», им же и в голову не могло прийти, что весь народ, от дворника до академика, будет изучать «смысл философии всей» по одной книге — по «Краткому курсу». Фантазия стала реальностью, но для этого пришлось убить миллионы людей. Все может случиться в такой стране, как наша. «Дурная наследственность»! Хотя… Мы живем в другом мире, «железный занавес» восстановить уже непросто. Каков бы ни был Путин, ему все же хочется в Евросоюз. Все это внушает надежду, что реванш, реставрация советской системы не удастся.

— Советский новояз, как вы выразились, был «словесной оболочкой пустоты»: процветание на словах и пустые прилавки на деле. Не являются ли такие термины, как «удвоение ВВП» или «страхование автогражданской ответственности» такой же «словесной оболочкой пустоты», только в наши дни?

— Это, по сути дела, чисто советской мышление, поэтому и форма выражения похожая. «Удвоение ВВП» — это как «пятилетку в четыре года» или «нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Другое дело, что вранья меньше. Почему Лысенко был непотопляем даже после смерти Сталина? Потому что наше сельское хозяйство было в таком состоянии, что спасти его могло только чудо. А он предлагал чудо: сейте квадратно-гнездовым способом — и через год будут полные закрома. «Удвоение» — это, конечно, миф, но нам хотя бы не обещают такую же зарплату, как в Штатах.

— Есть еще один пример «законсервированного» советского мышления. В былые времена если человека не включали в президиум, все делали вывод, что его карьера закончилась. Но и сегодня журналисты следят, кого из бизнесменов Путин не пригласил на встречу: нет человека за столом — значит, «в опале». Что это, традиция аппаратного мышления?

— Когда я говорил, что у нашей страны дурная наследственность, я имел в виду не только СССР. Это тянется еще от Ивана Грозного, от Романовых… Это чисто российское: на кого царь поглядел, с кем поздоровался. В своих записках Смирнова-Россет пишет, что на каком-то балу царь Николай долго разговаривал с Пушкиным, и когда он отошел, к поэту сразу бросились те, кто за минуту до этого были с ним холодны. Известный телефонный разговор Сталина с Пастернаком был унизителен для поэта, но это не имело значения: когда Пастернак с женой пришли в ЦДЛ, к ним бросились официанты, кто-то заплатил за их ужин. А все почему? Сталин сам позвонил Пастернаку! Да, это придворное, холуйское мышление. Аппаратное мышление — лишь разновидность этого холуйства. Когда Ельцину говорили: «Не царское это дело, Борис Николаевич», — тому нравилось.

— Иосиф Бродский говорил (и у вас это в эпиграфе к книге), что падение языка приводит к падению человека. Бродский рассматривал язык как нечто живое, чуть ли не как материальную субстанцию. В этом смысле не кажется ли вам, что употребление криминальной лексики в СМИ может привести к «падению» целого общества? Верите ли вы в материальную силу языка?

— Падение языка во всяком случае свидетельствует о падении человека (а значит, и о падении общества). Но, конечно, оно и способствует этому падению, во многом даже его определяет. Происходит некое взаимодействие, взаимовлияние — одно влияет на другое. Именно это я и имел в виду, поставив к своей книге не один, а два эпиграфа: «Падение человека влечет за собой падение языка» (Ралф. У. Эмерсон), и — «Падение языка влечет за собой падение человека» (Иосиф Бродский).